Март 1942

            Воспоминания: отца своего я едва, едва помню, т. к. когда он умер мне было 4–5 лет, но отдельные моменты вспоминаются… Помню, как я сопровождал отца в школу, где он преподавал. Через руку у него была перекинута какая-то часть его костюма: не то летнее пальто, не то пиджак... Помню, как мы перебирались из дома Мурза-Стер-тота (против балкона кенаса) в дом, оставшийся со времён ханов, Альянака, после перешедший в руки наследников С. Мангуби тоже недалеко от кенаса, немного выше к западу, на караимской слободе... Школа наша в Феодосии находилась против «турецких» бань Шебетей-ака. Здание школы было подарено владельцем миндаллы Шебетей-ака и находилось как раз против его жилища с прекрасным садом, «миндаллы» его звали потому, что у него на шее висела большая золотая медаль, а Хаджи – у караимов и татар - почётное звание людей, побывавших в св. местах.

Школа представляла одноэтажное здание с тремя большими комнатами, двери которых выходили в коридор. В моё время, после смерти отца, здесь преподавали в средней, самой большой комнате и по-русски, по программе тогдашних приходских школ. Это был талантливый молодой человек, внёсший звуковую систему в этой школе. Он был первым моим учителем, с которым мы до последнего времени переписывались, и только после объявления войны 22.06.1941 г. наша переписка с ним из Каира, где он является гаханом каирских караимов, прекратилась.

Другая картина детства, что я запомнил: Отец объяснял азбуку. Один ученик никак не мог запомнить название букв. Чтобы его пристыдить, отец спрашивал меня, а мне не трудно было ответить, т. к. отец много раз повторял название букв. Система преподавания была след.: в каждой из групп один из лучших учеников проверял уроки нижестоящей группы, после чего уже эти ученики урок отвечали перед учителем. В моё время мы ежегодно весной в день смерти миндаллы Шебтяка Хаджи, оставившего капитал для нашей школы (и на средства его, и другого жертвователя Кайки мы учились), устраивалась в школе панихида. Затем мы шли в сад Хаджи Шебетая, где гуляли и нам давали по букету сирени и мешочек со сладостями, после чего мы расходились домой, т. к. в этот день у нас уроков не бывало. Против нашей школы (Турецкая ул.) была «турецкая баня» принадлежавшая тому же Хаджи. Арендовал эту баню другой караим Хаджи Барох-ака Ходжаш. Он очень любил меня, и каждый раз, как я бывал у отца в школе, он брал меня к себе и купал в бане. Красивую и строгую архитектуру этой восточной постройки в мавританском стиле я мог оценить только зимой 1921 г., когда население карантинной слободки разобрало на топливо деревянные строения, примыкавшие к бане и служившие раздевальней.

В мужском отделении при входе налево у восточной стены шли широкие нары, покрытые циновками («хасыр»), где посетители раздевались, а после бани лежали, отдыхая. Стена напротив была занята отдельными кабинками. Отсюда около самого входа в каменное здание бани была кабинка налево, составляющая одно целое с основным зданием бани. Здесь было прохладнее, чем в первой комнате. Пол здесь был каменный, а свет проникал сверху через круглые оконца в куполе. Вход в баню закрывали пара деревянных дверей, на первой из которых висел т. н. «токмак», колотушка, которая своей тяжестью автоматически закрывала дверь. За ней шла другая дверь, открыв которую заходили в помещение, где купались. Тут пахло сыростью (или паром), мылом и раздавались, как эхо, измененные голоса купающихся, слышен был звон металлических шаек. Три стены занимали каменные лавки, прерываемые на южной стене двумя мраморными раковинами и кранами («хурна») горячей и холодной воды. Большой купол, имевшийся в комнате, пропускал через несколько круглых оконцев, дневной свет. Почти весь пол был занят квадратным камнем – «кобек-таш» («камень-пупок»), на котором люди лежали, а банщик («Далляк») купал и массировал их. Под полом этой комнаты находилась т.н. «гуль-ханэ» («комната роз»), т. е. помещение, отапливающее всю баню.

Поэтому «кобек-таш» и вся комната всегда хорошо нагревались. В южной стене был большой вырез, через тёмное отверстие которого слышно было клокотанье кипящей воды. В детстве это тёмное отверстие всегда пугало меня.

Женское отделение было построено по такому же плану. Для женщин приход в баню был целым событием. Здесь они встречались со знакомыми и проводили время. Иногда они собирались целыми группами со своими соседками, приходили сюда с закусками и для них бани служили тем же, что для мужчин клубы или кофейни. Если же сюда перед венцом приводили невесту, то были слышны звуки музыки, песен. Шёл обряд купания и одевания невесты (или жениха). Этот обряд относится не только к караимам, но и другим народам-аборигенам Крыма.

В Феодосии мы жили против караимского храма, и южная стена двора была как раз против храма. Прежде мы жили в нижнем этаже этого дома, принадлежавшем Мурза Стер-тота, а после – в верхнем этаже. В нижнем помещении (против фонтана) родился и я. В жаркий летний день, когда закрывали ставни, мы видели на стенке изображение турок-водоносов в перевернутом виде, т. к. на одной из ставень была дырочка, сквозь которую проходил солнечный луч.

На караимскую слободку, как говорили мне, долго не могли провести водопровод, из-за того, что место для фонтана было выбрано на высоком месте против кенаса. Этот фонтан был общего пользования, построен на средства Хаджи Бикенеш-тота, урожденной Аппак, жены М. С. Хаджи в 1890 г. инженером караимом Эрак.

Другой интересный фонтан, где родился художник Айвазовский. Этот фонтан также назывался караимским, но это неправильно, т. к. наверху фонтана (с правой стороны) была мраморная доска с надписью на армянском языке от 1586 года. Этот фонтан мы называли «Эски-Чешме», т. е. древний фонтан. Этот старинный фонтан представлял из себя четырехугольное каменное здание с плоской крышей. Кроме железного крана, по которому шла вода, по бокам были еще два каменных желоба, по которым, при высоком уровне воды в хранилище, особенно после дождей, также струилась вода. Так как краны ничем не закрывались, то вода текла целые сутки беспрерывно, и стекала по улице. Полукругом были вбиты довольно толстые сваи или столбы перед фонтаном, чтобы поставив на них бочонки с водой было бы удобнее надевать их на себя. Водоносами и водовозами были у нас турки. У каждого из них были два бочонка в 2-2 1/2 ведра вместимостью. Один из них надевался на спину, а другой бочонок ставился на первый плашмя. Турки разносили по домам эту воду по 5 коп. за бочонок, а где-нибудь на притолоке над дверьми каждый бочонок отмечался мелом в виде палочки. Когда собирались десять палочек, они стирались и вместо них ставили один кружок. Когда эта бухгалтерия указывала сумму в несколько рублей (3-5 руб.), хозяева расплачивались с водоносом. Честность с обеих сторон, конечно, была абсолютная. Через несколько лет, накопив таким путём денег, турок уезжал к себе в Турцию, но предварительно приводил взамен себя другого турка, который на несколько лет заменял первого. Второй поступал точно таким же образом. Турки всегда были весьма вежливые честные, хорошие и простые люди, воспитанные в правилах восточной вежливости и уважения к старшим себя и старикам.

Были ещё турки водовозы, жившие во дворе Бараш Ананья-ака, ниже Эски-Чешме. Они возили лошадьми воду в других менее гористых районах города. Вода к этому фонтану Эски-Чешме (древний фонтан) была поведена по глиняным трубам, по-видимому, ещё со времен генуэзцев, т. е. лет 500–600 назад. На востоке добывание воды считалось благочестивым и благородным делом, среди феодосийских караимов некто Аги Юсуф-ака с сыновьями ухаживал за этим древним фонтаном, благо их 2-этажный домик стоял, да и теперь стоит на пригорке против фонтана. Эта семья во главе со стариком Юсуф-ака после ливней всегда очищала водохранилища от грязи, наносимой по трубам после дождей. Если вода переставала поступать в хранилище, они, следуя по трубам, выкапывали канавы и, найдя повреждение, устраняли. Затем всю грязь, собравшуюся в водохранилище, вычищали. Я сам не раз видел эти древние глиняные трубы, шедшие к фонтану по т. н. «Таймаз-кыры», т. е. гора Таймаза от имени двух семей Таймазов, имевших выше фонтана на горе свои домики. После сильных ливней и около «Таймаз-кыры» и выше по горе Митридат эти трубы в некоторых местах обнажались. Семья же Аги устраняла эти повреждения. Пока был жив старик Юсуф-ака вода в фонтане не иссякала, но после его смерти, уже кажется, в первые годы революции фонтаном перестали пользоваться, воды уже не стало.

В моё время ещё были целы здания нескольких древних фонтанов в городе, как например, на углу Гаевской и Греческой ул., во дворе собора на южной стороне, во дворе Георгиевского монастыря, во дворе Шебетея возле турецких бань, на карантине с армянской надписью от 1491 г. и др. У меня имеются два снимка фонтана в саду Хаджи Шебетея. На одном снимке наверху фонтана видны грифы, а на другом, сфотографированном в 1927 году, их уже нет. На лицевой стороне этого фонтана имеются изображения рыб, розеток и весы ,а наверху, на вделанной мраморной дощечке надпись на библейском языке о принадлежности фонтана караиму Хаджи с датой 1840 г.: по-русски: «Ara-Шебетей владелец 1840 г.». На библейском языке: «Источник живой воды, принадлежащий Шебетею сыну почетного Симха, побывавшего в Иерусалиме, уполномоченному общины год от сотворения мира по малому летоисчислению 5600» (1840г.). Т. к. надпись от половины XIX века, а фонтан явно древнего происхождения, ясно, что надпись сделана гораздо позже основания фонтана. Кроме того, ни один караим половины ХХ века не позволил бы себе поставить изображение животных, так же как не позволил бы это и мусульманин. Следовательно, фонтан не был построен ни караимом, ни татарином, а какой-либо христианской народностью, тем более, что изображение рыб – эмблема первых христиан. Да вообще это – единственный фонтан в Феодосии с изображением животных.

Фонтаны в некоторых старинных караимских домах существуют и доныне. Прекрасный миниатюрный, облицованный мрамором фонтан я видел во дворе старинного дома Борю Синан-ака в Бахчисарае. Дом его был на берегу Чурюк-Су. Есть такие фонтаны во дворах и других караимов, а в Евпатории уже в наше время караимы построили несколько фонтанов или, как говорят, артезианских колодцев для общего пользования населения, т. к. Евпатория всегда страдала отсутствием хорошей пресной воды для питья. Между прочим, в этом доме Синан-ака в Бахчисарае я обратил внимание на форму ручки ключа к старинному внутреннему замку на 2-м этаже. Она повторяла форму ключа из кенаса в Калэ, а последняя повторяла тот таинственный рисунок над «Биюк-капу» (Большие ворота) в Кале, который выбит там, на мраморной доске. Караимы эти знаки называют «Сенак ве калкан тамгасы», т. е. «знак вилы и щита». И этот знак был, как видно, эмблемой этой крепости. В 1932 г. в одной из пещер Кале нашли такой же формы подковку на каблучке дамской старой обуви ещё времён жизни в Кале. Караимы, жители древней крепости, использовали этот знак также и на вещах домашнего обихода. В евпаторийском караимском национальном музее, как мне сообщили, повторялся на какой-то вещи домашнего обихода из Кале этот знак. Об этом же мне писал гахан Хаджи Серая. Вернёмся опять к феодосийским воспоминаниям.

В Феодосии мы перебрались из старинного домика Мурза Стерта в другой старинный дом, принадлежавший наследникам Мангуби под Митридатом выше кенаса на запад. Этот 2-этажный дом сохранился со времен ханов крымских. Фотоснимок этого дома я сделал в 1935 г. В кухне дома ещё сохранился т. н. «куп», т.е. большой глиняный кувшин (или амфора), вделанный в пол кухни, где хранилась вода для питья. В кухне также был сток для воды. Во дворе крошечная уборная. Я упоминаю об этом потому, что европейские города, а в частности европейская часть города Феодосии не везде имела канализацию, а караимская слободка, т. е. часть города времён ханов имела её ещё до перехода Крыма под власть русских.

В кухне этого дома был ещё «раф», т. е. под потолком была прибита доска-полка для посуды. Была ещё печь, где по пятницам варили обед и пекли хлеб и «куваты» т. е. пироги из сырого мяса. На стенке висел также круглый столик на низеньких ножках, за которым мы, сидя на полу по восточному обычаю, обедали. В комнате, где мы жили, был «долап» т. е. шкаф, вделанный в стену дома. Дом делился по старинной традиции на две половины маленькой передней: мужское отделение с окнами на улицу (на 2-м этаже) и женское, примыкавшее к кухне, с окнами во двор. Перед домом шла галерея-балкон – «софа». В конце этого балкона было круглое, без стекла, отверстие – окошко на улицу. Европейская мебель нашей квартиры мирно уживалась с предметами домашнего обихода Востока. Вся наша жизнь была – смесь Европы и Востока, отцы наши жили в обстановке чистого Востока, а дети уже живут по-европейски.

Отец мой недолго прожил в этом доме: всего несколько дней и, проболев три дня, умер. Дело было как видно, в конце лета, т. к. я помню, мне, чтобы я перестал плакать, давали какие-то капли, а я отказывался пить. Тогда мне принесли кусочек дыни, но, почуяв запах лекарства, я отказался кушать и дыню и продолжал плакать. Эти моменты ещё сохранились в моей памяти, но дальше похороны отца и поминки я не помню, тогда я ещё был слишком мал.

До поступления в школу я всё своё время проводил на «мавалле», – улице, играясь с мальчиками в мяч, «чилик», «ашики» и др. игры. Заходил я домой только, чтобы поесть чего-либо и получить порцию нотации, а иногда сдобренной поркой за испорченный или загрязнённый костюм. Несмотря на то, что я был малышом, а детей на слободке было много, меня никто не смел обижать: дети постарше возрастом, бывшие ученики моего отца из уважения к его памяти, а также потому, что я был «саби», т. е. сирота, меня не давали в обиду. Вечером перед заходом солнца, если мы играли ниже караимского фонтана, игры наши часто прерывались, т. к. в это время народ собирался в кенаса на вечернюю службу. Вдруг раздавался, бывало, крик какого-нибудь малыша: «Эрби кела» (учитель идет) или «Джамат эрбисы кела» (идет священник). Тогда мы все рассыпались по закоулкам, и на улице наставала мёртвая тмина. В наше время уважение к учителю, старикам и вообще к старшим было привито нам воспитанием в кровь и плоть.

Перед началом вечерней службы прихожане собирались во дворе храма или в его преддверии, называемом «Азара». Здесь вдоль стен шли лавочки-сиденья. Внизу – сиденья были разделены перегородками, куда ставили обувь молящиеся, т. к. вход в обуви в кенаса допускался до определённой части храма, а дальше должны были снимать обувь, памятуя фразу Библии: «Сними свою обувь – место это священно!». Клетки для обуви берут свое начало, как видно, с очень давнего времени. Так, у акад. Марра мы находим указание на это в раскопках гор. Анн (XI в.). (См. «Анн» с. 107/108 и рис. № 247). Такие же клетки для обуви имеются в евпаторийском и калейском кенаса. В последнем – каменные. В ожидании наступления момента, когда можно будет начать вечернюю службу, старики рассказывали друг другу последние события, новости дня и политики, а мы, сидя в отдалении, прислушивались к этим разговорам, не смея принять в них участие, чтобы не прослыть невежей и невоспитанным мальчиком. Мы могли отвечать только на вопросы. Сейчас же после захода солнца священник поднимался, разговоры прекращались и все заходили в храм.

Не всегда службу совершал официальный служитель культа – священник. По канонам караимской церкви это мог совершить каждый грамотный и хорошо знакомый с обрядностями прихожанин. Если тут присутствовал кто-либо из приезжих, то ему оказывали честь, предлагая совершить службу. Он подходил к аналою лицом к «кыбла», т. е. к югу, так же, как и у мусульман, а не к востоку, как у христиан и евреев. На аналое лежало белое, как снег, облачение. Совершавший молитву делал земной поклон, затем поднимался и, читая молитву облачения, набрасывал на себя это белое покрывало. Затем начиналась вечерняя служба, продолжавшаяся 25-30 минут. К концу службы перед последней молитвой наступала мёртвая тишина, т. к. эта молитва совершалась молча, и каждый мог к словам молитвы прибавить и свои слова и желанья. После этой молчаливой молитвы священник поднимался на ноги и, отступив шаг назад от аналоя, поворачивался налево и говорил общине: «Да будет Ваша молитва принята с благоволением!» Затем поворачивался направо и повторял ту же фразу, на что прихожане каждый раз отвечали: «Амен!».

Если кто-либо умирал, то в продолжение 7 дней после вечерней и утренней службы читали заупокойную об умершем. Ближайшие же родственники обязательно присутствовали эти дни на службе, подпоясанные чёрными поясами из материи. Сидели они на самой задней скамейки. Перед уходом они снимали эти пояса и оставляли в храме. Если кто-либо болел, то читали после службы молитву о выздоровлении. Если у кого-либо в семье происходили трудные роды, грозившие смертью роженицы, то открывали двери «Святая святых», которые соответствовали в православных церквах – «царским воротам». После всего этого народ выходил вновь в «Азара» или же во двор кенаса, где, повернувшись лицом к дверям храма, ждали, стоя, выхода священника или того, кто совершал службу. Он вновь благословлял народ словами: «Да будет принята Ваша молитва с благоволением!». Иногда к этой фразе прибавлялись другие тексты из Библии, после чего народ расходился по домам. Если это был седьмой день по смерти кого-либо, то община приглашалась в этот день для поминок на «эт-ашы», т. е. на «мясную пищу». В продолжение недели в доме умершего не употребляли в пищу мясного. Такое приглашение повторялось и на 40-й день. В первый и седьмой день по умершим совершался обряд «аяк-ичмек», – обряд бокала с вином и хлебом («аяг» или «аяк» по старо-караимски «бокал»). Ближайшие родственники покойного садились на полу на ковер или войлок. На ковре ставили бокал с вином и кусок хлеба. Священник или тот, кто совершал этот обряд, также садился на пол, на колени и читал соответствующую молитву.

После чего он давал каждому из присутствующих отпить из бокала глоток вина, а последний доканчивал, не оставляя ничего в бокале. Затем разламывался хлеб и совершающие обряд съедали этот ломтик хлеба. Прочтя заупокойную об усопшем, все поднимались и обряд на этом заканчивался. То же происходило и на седьмой день перед заходом солнца. После вечерней службы прихожане приглашались в дом умершего на «эт-ашы». К приходу народа накрывался стол, на который подавались мясные блюда больше частью: плов из риса, мясной пирог «куветы», суп из турецкого гороха «нохут» с мясом, а также подавалась халва, – «одыр-халвасы» [траурная халва], которую готовили из жареной муки, меда, сахара, горького перца и гвоздики. По традиции все подавалось в нечётном виде на стол. На 40-й день, если умирали старики, подавалась белая халва, т. н. «ак-халва». После пищи читали заупокойную и, пожелав благополучия хозяевам, а также сказав несколько утешительных фраз, прихожане расходились по домам.

В субботу и другие дни прихожане приглашались и по случаю рождения или «суннэта» (обрезание), или бракосочетания, или ещё, по какой причине, и тогда после краткой молитвы джамаат (община) радостно проводил время. Иногда появлялись и татары-музыканты, и тогда не обходилось без «конушма».